Лгун

В летние вечера мы, как птицы на проводе, тесно сидели на спинках скамьи и, болтая ногами, играли на губных гармошках. Но лишь только в кустах – под носом у нас – раздавался треск, мы кидались на землю, готовые бежать, удирать со всех ног. Но из кустов выходил не сторож, а он, врун. Дорожек он не признавал. Ходил привольно, как рыбы в морях, топча ухоженную траву, подстриженные кусты, и это нас тоже страшно удивляло. Когда сторож, бывало, гнал его прочь, его обутые в тапочки резвые ноги неслись во всю прыть, а потом, оказавшись на безопасном расстоянии, он лукаво посмеивался в ответ. Спустя какое-то время он вновь выходил из кустов и с самым серьёзным видом преподносил нам свои невероятные истории. Если сторожу удавалось его схватить, он молотил его палкой по спине и отводил в полицейский участок на лугу Кеньермезё. Изредка его вызывали повесткой в суд для несовершеннолетних на улице Серб, и тогда мы таращили на него глаза с благоговением и почтительностью. Потом он рассказывал, как полицейский судья обращался к нему на «вы», как просил задержаться в камере на четыре часа. Временами он исчезал и не показывался несколько дней, а когда объявлялся, сообщал, что сейчас живёт на острове Маргит, в отеле Палатин, так как дома идёт дезинфекция.

- Видели бы вы, какой там потолок!.. Из разноцветного стекла. Сквозь него просвечивает луна. Лежу я на шёлковой постели, звёзды считаю. А утром звоню, и мне приносят гусиную печень, целую гусиную печень на чудесном серебряном блюде. Швейцар в дверях честь отдаёт… - рассказывал он, сплёвывая сквозь зубы на гравий.

И вдруг появляется его отец, грубый одноглазый жестянщик, свирепо стегал ремнём и за шиворот тащил домой – до нас ещё долго с конца улицы Бержени доносились сквозь тьму горькие вопли мальчишки.

Сейчас он выступил из тени кустов на тусклый свет газового фонаря, будто волшебный проказник гном, и единым взмахом руки заставил нас замолчать. На его вытянутой руке лежал какой-то прибор, чёрная дощечка которого была исчерчена красными и белыми цифрами. Он стал объяснять его устройство и правила игры, торопясь и нетерпеливо захлёбываясь словами.

- Все положили? Ничего больше нет! – кричал он, поднимая брови.

Потом он нажал на кнопку, и крохотная костяшка, быстро кружась, в несколько минут выронила его восемьдесят филлеров. Тогда он далеко отшвырнул прибор, послал ему вдогонку пренебрежительную усмешку, уселся на скамью и долго смотрел перед собой. Мы угостили его сигаретой и попросили что-нибудь рассказать.

Поглядев на почернённое сумерками небо, пыхнув огоньком, он тихо начал рассказ:

- Едва забрезжил рассвет, я взобрался на гору Шаш, растянулся на белых камнях и стал смотреть, как солнце подползает к шпилю башни. Над городом стлался дым, но он не мог заслонить солнце. Рядом со мной грелись маленькие ящерицы. Было жарко. Я снял майку и прижался спиной к прохладному камню. Вдруг передо мной появилась девушка. Прелестная девушка. В белоснежной блузке, с длинными-длинными волосами, до самого пояса. Они были такого же цвета, как листья каштана, что растёт на большой площадке для игр. Она села рядом и назвала своё имя. Анна. Да, Анна. Я разломил яблоко пополам и одну половинку отдал ей. Мы долго смотрели на Дунай. Он был голубой, как её глаза. Живёт она далеко-далеко, даже с горы не видно. Она показала рукой направление, но я ничего не увидел, только туман и даль. Озеро святой Анны – вот откуда она пришла. В том краю высокие горы и сосны цепляются за облака. Люди живут в маленьких домиках, сторожей нет, лазай по деревьям, купайся в озере. А в озере золотые рыбки… как в зоологическом саду. Она звала меня с собой, сказала, что станет моей женой. Я обещал прийти. Тогда она поцеловала меня в губы и ушла – у неё были дела. Завтра мы с ней уедем, и вы меня больше никогда не увидите.

Он был уже далеко, его маленькую фигурку освещал последний фонарь улицы Лесгесс, когда из нас вырвалось возмущение, и мы стали кричать:

- Врун, врун! Врун, врун!

Ночью, укрытые одеялами и забывшиеся дремотным сном, мы витали в блаженных снах, гуляя средь сосен, упиравшихся в небо, где листья каштанов были такого же цвета, как волосы Анны.

…Пролетел год. Мы уже не сидели на спинке скамьи, и наши губные гармоники давно покрылись ржавчиной. Мы смазывали волосы маслом и горящими глазами провожали девочек, выходивших из соседней школы. Голоса наши становились глубже, и мы спорили с азартом и страстью, словно собирались драться; даже когда мы говорили шёпотом, этот шёпот звучал, как хриплая, старая медная труба, в которую кто-то пытается дуть.

Была среди девочек одна, в которую решительно все мы были влюблены. Её вьющиеся каштановые волосы, большие удивительные глаза, крохотные белые зубки и острый язычок меня тоже приводили в волнение. Она знала, что красива, и знала, что если заглянет в наши глаза или нечаянно коснётся нас крепкими, налитыми руками, или, когда, тесно усевшись на скамью, мы внезапно ощутим тепло её бедра, у нас, как у мошек, летающих вокруг опаляющего огня, начинает кружиться голова, и, опустив глаза, мы в смятении трём потеющие ладони.

Мы играли в загадки, бегали до потери дыхания наперегонки, тяжело переводя дух на финише, где стояла она, звонко хохочущая, награждавшая своей милой улыбкой бледного, с блестевшим от пота лбом победителя. Она играла вместе с нами, а мы проявляли чудеса молодечества и удали, и нам казалось, что мы бросаем вызов жизни и смерти. Мы дрались крепко сжатыми кулаками, швыряли камни в уличные фонари, разбивая их вдребезги, сразу обеими ногами перепрыгивали через скамьи, поджигали корзину сторожа, в которую он собирал бумажный мусор, накалывая его сперва на остроконечную палку.

Мы курили сигареты одну за другой, долго и глубоко затягивались, так что нас постоянно тошнило, а порою казалось, что легче умереть.

Лишь он один оставался прежним.

Когда в сумерки, вытянув длинный шест, фонарщик у последнего фонаря на площади заканчивал свой обычный мрачный обряд, он раздвигал кусты и появлялся перед нами. Мы сидели на скамье, а он прислонялся к дереву и равнодушно сплёвывал под ноги шелуху тыквенных семечек. Мы шумно и возбуждённо просили его рассказывать. Он откидывал падавшие на глаза волосы и начинал рассказ, а мы умолкали.

- Очень давно был огромный кирпичный завод. Самый большой на свете. Там работало очень много людей, и труба его дымила днём и ночью. Люди ссорились между собой, обижали друг друга. Поэтому вода вырвалась из земли и на рассвете всё поглотила. Теперь они работают под водой и никогда уже не выйдут на поверхность… Я был там сегодня, смотрел… Вода гладкая, как зеркало, лишь изредка булькнет кое-где пузырёк. Сидевший в лодке старый рыбак сказал, что это озеро не имеет дна. Оно глубокое, бездонное и всё поглощает. Уже несколько лет подряд туда ссыпают мусор, но вода его поглощает и снова становится гладкой, как зеркало. Берега его заросли осокой, и в осоке живут птицы. Я лёг ничком на дно лодки и пытался разглядеть, что там под водой, но ничего не увидел, кроме тьмы. Завтра на рассвете я снова пойду и поплыву на дно…

- Ты врёшь! – закричали мы. – Под водой нельзя жить! И без воздуха нельзя жить! Врун! Врун! Выдумал плыть на дно бездонного озера!

- Где это озеро? – спросил его один из нас напрямик.

Мы уставились на него, уличённого, с острой радостью мальчишеского злорадства и, посмеиваясь, толкали друг дружку в бок.

А он, как обычно, устремил глаза вверх, словно ожидая оттуда помощи, потом тихо сказал:

- На площади Ленке. На углу улицы Фадрус, где никогда не стихает ветер, который дует из пещер на склоне горы. Там бездонное озеро.

Он кивнул нам, перешагнул через натянутую на столбики красную проволоку и исчез в кустах.

Прошло несколько дней, и девочка с вьющимися волосами спросила его, смеясь:

- Ну как, побывал на дне бездонного озера?

Он долго смотрел на неё, потом серьёзно ответил:

- Нет. Не был. Не успел.

Девочка насмешливо засмеялась, а он тихо сказал:

- Ты красивая.

Она смутилась и отвела взгляд. Мы оцепенели, вытаращили на них глаза, не смеялись и ничего не могли понять.

- Расскажи что-нибудь, - сказала девочка и взглянула на него искоса, очень кокетливо.

- Я подарю тебе прекрасную вещь. Она дороже серебра, дороже золота, потому что на ней все цвета радуги. Но за ней надо ехать очень далеко, поэтому сейчас я должен уйти. Я один знаю, где эта вещь, и только я могу её принести. Дождись меня, и я её тебе принесу.

Девочка слушала, широко раскрыв глаза. Потом печально и робко спросила:

- Скажи, почему ты всегда говоришь неправду?

Он тихо ответил:

- Я всегда говорю правду.

Заглушенная ревность вырвалась из нас диким хохотом.

- Врун! Врун! – закричали мы, и стены соседнего газового завода отразили наш вопль.

Он нервно вздрогнул – может быть, первый раз в жизни.

Потом пригладил волосы, выпрямился, высокомерно усмехнувшись, смерил нас взглядом и ушёл.

На следующий день, выйдя из кустов, он осторожно, будто собственное сердце, вытащил из-под заплатанной рубашки свёрток тонкой шелковистой бумаги. Развернул – и, словно радуга, засверкало перед нами невиданной красоты павлинье перо. Он не спеша поворачивал его в руке, будто любовался переменчивой игрой красок.

- Я никогда не вру, - сказал он тихо, глядя прямо в глаза девочке. – Я принёс его издалека, с диких, неприступных скал. Я полз на животе, цеплялся ногтями под палящими лучами солнца. Но видишь, я тебе принёс, потому что ты красива.

- Он его в магазине взял! Просто купил! – сказали мы, когда он ушёл, а потом замолчали.

Потому что девочка провела шелковистым пером по своему лицу и в странной задумчивости, будто знала какую-то тайну, сияя глазами, улыбалась.

А назавтра в утренних газетах мы прочли, что неподалёку от купален Рудаш с отвесных каменистых глыб горы Геллерт пожарные сняли мальчишку, искавшего обронённое павлинье перо. Собравшаяся у подножия толпа с волнением следила за тем, как он, цепляясь руками за расщелины и болтая ногами в воздухе, висел над пропастью, рискуя сорваться в любую минуту. Когда пожарные спустились с ним по лестнице, кое-кто из взволнованной толпы надавал ему пощёчин. С перекошенным от проглоченных слёз ртом мальчик некоторое время терпел, затем, внезапно рванувшись, вырвался из кольца людей и убежал. В руках он сжимал павлинье перо.

Пришла осень, и он подолгу смотрел на желтеющие листья.

- На что ты всё время глазеешь? – спросила с раздражением девочка?

- Разве ты не видишь? – сказал он с грустью. – Нашу площадь поцеловала осень, и площадь помертвела. Смотри, всё умирает: трава, кусты и деревья.

- Смешно! – сказала девочка. Это же осень, и не на что тут глазеть.

Тогда он начал рассказывать, тихо, задумчиво:

- Пришёл я однажды в огромный зал. Было тихо-тихо, я шёл на цыпочках, чтоб не шуметь. У окна стояла кровать, и я сел на неё. В саду желтели листья. Вдруг я увидел, как в окно проник ветерок. Он обежал белый зал и поцеловал мою мать… Его подослала осень, я видел собственными глазами… Моя мать помертвела, как сейчас наша площадь, и закрыла глаза…

Он зябко поёжился и поднял воротник пальто, прикрыв тонкую, худенькую шею. Мы молчали и уже не смеялись. Нам стало грустно.

А девочка схватила его за руки, и с в глазах её стоял страз, когда она, чуть не плача, крикнула:

- Ты опять наврал! Разве можно увидеть ветер? Нельзя видеть ветер!

Он, врун, долго смотрел на неё, потом медленно, понимающе кивнул:

- Я наврал. Ветер видеть нельзя. – И, нежно погладив её по голове, весело засвистел.

Выпал снег. Небольшое деревянное строение на площади, где был детский сад, превратилось в сказочную хижину, и тогда мы перебрались в крохотную кондитерскую на улице Лютер. Мы просиживали там вечера, тратя чаевые и сверхурочные, которые нам удавалось наскрести, занимаясь своим ремеслом.

В один из вечеров, когда он пришёл после работы на улице Телеки, где женщинам, уходившим с рынка, таскал тяжёлые корзины и свёртки, согрел озябшие за день руки, съел пирожное с кремом и наконец закурил, мы стали просить его продолжить рассказ.

Он откинулся на спинку стула, несколько минут разглядывал гипсовый лепной потолок и начал:

- Прошлым летом, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звёздочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по тёмному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад. Она опустилась на спокойную гладь озера и с изумлением увидела в нём себя. Взобралась на осоку, покачалась на ней, как на качелях, и засмеялась звонко и радостно, оттого, что она так прекрасна. В это время на спине черепахи, замутив спокойную воду, приплыла к осове жаба. Звёздочка, качавшаяся на осоке, стала гнать её прочь, но жаба и не думала уплывать. Она кружилась в своей лодке перед осокой, поднимая слабые волны. «Какая ты некрасивая!» - крикнула ей звёздочка. «Может быть, - ехидно ответила жаба. – Но я у себя дома, и ты не можешь меня прогнать!» Они долго ссорились, и все обитатели озера, слушавшие их спор, разделились на два лагеря. «Убирайся! – крикнул звёздочке длинношеий аист. – Тебе здесь нечего делать!» - «С какой стати? – возразила желтопёрая утка. – Это несправедливо. Она наша гостья, а гостью следует уважать». Я лежал на ветке плакучей ивы и слушал, о чём они говорят. Свистел соловей, бормотал фазан, клекотал разноцветный павлин, только рыбы раскрывали беззвучно рты, наблюдая за происходящим неподвижными глазами. Наконец рассвет взъерошил мне волосы, поползли проснувшиеся тени, наступило утро. Звёздочка взглянула на небо и не увидела светящееся полосы – её стёрло солнце. Тогда я слез с дерева, подошёл к осоке, но звёздочка уже была мертва. Я взял её себе на память. Когда-нибудь покажу её вам: она как камешек лилового цвета…

- Лиловый камешек, - скривив губы, сказала девочка. Потом, поправляя перед зеркалом волосы, спросила: - А интереснее ты ничего не знаешь?

- Да! – засмеявшись, весело сказал он. – Знаю и интереснее!

И начал рассказывать, радостно улыбаясь и блестя глазами. И мы не знали, что это последняя сказка, которую мы от него слышим.

- Дома в шкафу у меня живёт поросёнок. На спине у него отверствие. В это отверстие я бросаю деньги. К весне я его так откормлю, что он станет тяжёлым. Тогда я стукну его об землю и разобью – потому что весной я женюсь! В церкви на площади Сегеньхаз раскатают красный ковёр, и торжественно заиграет орган. Трамваи в этот день звонить будут тише и шофёры такси приглушат гудки. Я приглашу на свадьбу весь город, и на улицах будет полно гостей! Это будет весной, когда синее небо, когда люди сидят за столиками перед кафе, когда на густолистых деревьях Кёрута весело топорщат пёрышки нахальные воробьи и в полдень в церквах полнозвучно звонят колокола! Весной, когда зацветёт наш город, я женюсь! Вы все придёте на свадьбу. И мы будем смеяться, пить ликёры, набивать животы сосисками и разными вкусными вещами! И открывать бочки с пенящимся пивом! Пригласим сторожей и заставим улыбаться их хмурые рожи. Пригласи полицейских – пусть блестящими саблями нарезают румяные булочки! Весной мы выйдем из церкви под голубое небо, простимся с вами, сядем в сверкающий самолёт и улетим – туда, где в высоких горах стоит маленький домик…

Мы слушали, улыбаясь, с сияющими глазами.

- Ты врёшь, - скучая, сказала девочка. – К весне у тебя не будет денег. Не хватит даже на то, чтобы купить костюм.

- Думаешь, не хватит? Весной? Значит ты не знаешь весны! Барашки облаков, тёплый дождь, нежную зелень, - о, весна дарит всё! Она принарядит площадь, нашу милую площадь, и заставит улыбаться больных. Она распахнёт окна, распустит в цветочных горшках цветы и так заколдует дворников, что дворники станут петь. Весна – это счастье, и тогда я женюсь!

За стенами кафе с низкого, свинцового неба сыпал снег, трамваи тащили на крышах пушистые белые щиты, медленно и бесшумно скользили машины, оберегая тишину спящего города. А мы громко смеялись, потому что на несколько секунд к нам ворвалась весна.

На следующий день мы сидели в кафе, зябко съёжившись, попыхивали сигаретами и нервно постукивали пальцами по столу. При каждом звуке отворяющейся двери мы нервно поворачивали головы, затем уныло подливали ром в чай.

Откинувшись, как обычно, на спинку стула, он застывшим мечтательным взглядом смотрел на паутину, тонкими нитями лепившуюся в углу потолка.

- Сегодня она не придёт, - сказал хрипло один из нас. – Она пошла в кино.

Мы уставились в свои чашки и затаили дыхание.

- Не верю, - сказал тихо врун и встал. – Я должен её увидеть. Где она?

Получив ответ, он натянул на себя выцветшее пальто и ушёл.

Я догнал его уже на углу проспекта Ракоци. Мы остановились на улице Дохань, где был выход из кинематографа. Я натянул на уши шапку и, сложив ладони, согревал их горячим дыханием. Он стоял прямой, невысокий и не отрываясь смотрел на дверь. Ровно в десять весёлая, шумная толпа высыпала на улицу, неся с собой волнение, навеянное кино.

Девочка шла в толпе. Одной рукой она цепко ухватилась за зимнее прекрасно сшитое пальто молодого человека, другой, смеясь, поправляла на голове капюшон.

Мы провожали их взглядом до Кёрута, пока они не исчезли из наших глаз. Потом молча, без цели бродили по городу.

Была поздняя ночь, когда он остановился на середине моста и, облокотившись на парапет, долго смотрел на ледоход.

Я стоял рядом. Ночной полицейский подозрительно оглядел нас из-под запорошенного снегом кивера и неторопливо зашагал к Буде.

Наконец он заговорил, впервые за этот вечер:

- Вот видишь, она не может дождаться весны. Какая глупость! Ведь это будет недолго. А она не знает. Завтра площадь уже зацветёт, утонет в густой зелени кустов. Ледяная корка оттает и на её сердце тоже. Тогда она придёт – ко мне, на нашу скамью, и станет плакать. Но я уже ей ничего не расскажу. Она больше мне не нужна, никогда.

Он резко тряхнул головой, так что с шапки его сорвался комочек снега, и мы отправились по домам.

Проходили вечера, мы ждали его, но больше он не пришёл.

Потом всё в мире смешалось, и жестокий кулак войны отторгнул от нас нашу площадь и отнял юность.

На днях, спускаясь к автобусной остановке по одной из крутых будайских улиц, я заглянул через чью-то ограду и неожиданно увидел её, девочку. Она недоверчиво смотрела на разглядывавшего её незнакомца, потом вдруг узнала, смеясь, подбежала к калитке, схватила меня за руки и втащила в сад. Мы уселись в пёстрые садовые кресла, и она с гордостью показала мне своего малыша, игравшего неподалёку, в тени розовых кустов.

Она сообщила, что замужем, счастлива, домик в саду их собственный, недавно она купила холодильник, потому что продавец льда никогда не поднимается сюда, на крутизну.

Потом мы начали вспоминать. Перебрали нашу старую компанию, выяснили, кто жив, кого уже нет и кто кем стал.

- Врун? – сказала она, задумавшись. – Я о нём ничего не знаю. Может быть, умер. – С милой гримаской, смеясь, она отогнала от лица муху.

Глядя вслед улетевшей мухе, я тихо сказал:

- Это была великая любовь, и все мы думали, что она до могилы.

Она засмеялась так звонко и весело, словно услышала необыкновенную шутку.

- Это была великая чепуха! Какими глупыми мы бываем в детстве! Нет, я не думаю, что он жив. Конечно, нет. Какой-то он был не от мира сего. Бедняга. С его глупыми, ничтожными выдумками.

Растопырив розовые пальчики, сердясь на оцарапавший его шип, к нам подбежал её сынишка. Он горько плакал на коленях у матери, а она успокаивая, прижимала его к себе и короткими поцелуями осыпала круглую головёнку.

- Расскажи! – всхлипывая, просил ребёнок. – Поинтереснее расскажи, чтобы перестал болеть пальчик.

Нежно укачивая его, она стала рассказывать:

- Давным-давно, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звёздочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по тёмному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад…