Кармен

Мы прилетели сюда не вовремя. Зачем мы это сделали, не знала ты, а я не спрашивал. Ты хотела сюда и сегодня, а я не хотел тебе объяснять, что это не время для этого места. Ты всегда точно знаешь, что ты хочешь, а я всегда знаю, что нужно сделать, чтобы ты не заметила своей ошибки и чем тебя для этого отвлечь.

Мне нравится, что ты хочешь, что ты умеешь хотеть. Я не могу представить тебя в депрессии, капризничающую без дела, неспособную занять своё внимание, а вслед за этим увлечь свои чувства, чтобы обстоятельства, подобно весенней воде, которая подхватывает самую тяжёлую льдину, чтобы, крякнув, принять на спину своего гребня, и растворить в тепле движения, и, сохранив всю внутреннюю природу, донести до океана, где она искупавшись, покрывшись горькой солью, умчится, влекомая Гольфстримом в Арктику, чтобы вновь стать льдиной, чтобы этот ход и ритм, который ты чувствуешь жилками, которые бьются у твоего виска и в запястьях, вынесли тебя в новый мир, где ты могла бы сыграть роль, получить свои овации и умчаться за кулисы бытия, чтобы задумать новую аферу, которая сведёт с ума самого прихотливого зрителя, за которого ты почему-то держишь меня, не веря, что улыбка искренняя, тепло в глазах не вызвано алкоголем и эти поддержки, которые бесят тебя за то, что я страхую твои пируэты, из чего ты делаешь вывод, что я не доверяю твоей артистичности, просто вызваны заботой, но что могло бы меня спасти, если бы ты знала, что за всем этим я прячу встречную игру, которую непрерывно играю, чтобы ты не оказалась в балетной пачке перед зрителями деревенского клуба. Па-де-де под лузганье семечек, а единственный зритель курит за кулисами, не глядя на сцену из неструганых досок, нанизывая кольца дыма на пустую бутылку из-под портвейна.

Странное время накануне чистого четверга выметает улицы, все рестораны и кафе пусты, но кухни работают, погреба ломятся, новые скатерти сменили выжженные тряпки на столах, стоящих в тени деревьев, выглядящих вековыми, но про которые мы точно знаем, что им не может быть больше 30-40 лет. Ещё пару дней, и эта картинка лопнет, как лопается перегретое стекло, но как за миг до этого звенящая чистота и прозрачность вспыхивает ослепительно ясно и чётко, так и сейчас город без жителей, кафе без официантов, отель без портье дарят нам с тобой ощущение городского скелета, как будто мясо снято с костей, но нож искусного мясника ни разу не потревожил белую твердыню основания.

Кафе, в котором ты садишься за столик, по моему убеждению, граничащему с глупым упрямством котёнка, ни в какую не желающего привыкать к новому месту и избирающему всё новые и новые уловки для доказательства своего права, данного ему веками сожительства с Человеком, самому выбирать место и время, не самое лучшее место в не самое лучшее время, но я сдерживаю в себе попытку что-то изменить, потому что изменить значит потерять, а потеря страшна и необратима, и нет цели в необратимости, кроме неминуемости возвращения к истокам, вызвавшим эту обречённость и предопределённость.

Мы молчим уже восемь часов. Последний раз ты сказала мне: "Кури в сторону", когда мы ещё сидели в кафе в зале отлёта ошарашенного от гомона разноязыкой толпы Шереметьево, хотя ты сидела ко мне в профиль, а я выпускал дым прямо в брюхо кондиционера, который шумел прямо передо мной и время от времени сплёвывал на меня водой, обдавая презрением. Мы не поссорились, просто ты всегда немного нервничаешь перед выходом, замыкаясь, заново прогоняя про себя свою партию, не отвлекаясь по мелочам и не обращая никакого внимание на окружающих.

Ты смотрела в окно самолёта, так и не притронувшись к обеду, весьма приличному, кстати, обеду, ты всегда любила есть в "Иберии", но не в этот раз, прихлёбывая игристое, то прищуриваясь, то сверкая глазами, застывая и встряхивая волосами попеременно. Ты была уже там, на своей родине, на родине твоего сегодняшнего образа, но образ был ещё смутен, поскольку ты ещё не знала, как вовлечь меня в свой сценарий, как сделать так, чтобы я станцевал свою партию, так и не осознав наигранности ситуации, чтобы в финале упасть ко мне на грудь, засыпав меня своими волосами (почему твои волосы пахнут печеньем?), но, прожив минуту в смерти, открыть глаза и расхохотаться мне в лицо, оставив третьему в этой сцене, а тебе непременно понадобится третий, лишь тупое изумление и испуг, которые навеки отвернут его от легковесности и поверхностности чувств, которые он пытается перебирать с ловкостью шулера, беспрерывно тасуя свою колоду, будучи полностью уверенным в неизбежности джокера, когда ты уже сдала ему шестёрку.

Этот парень за соседнем столом кого-то ждёт, но он идеально подходит для твоего сценария, когда ты выбираешь это кафе, а я - красное "vino de casa", зная что бутылку принесут из старого урожая, поскольку успел встретиться глазами с хозяином и установил тот контакт, который только и может позволить надеяться на лучшие куски мяса и лучшее вино в маленьком кафе на сжигаемой солнцем центральной улице городка, в котором полюбил играть в гольф весь мир, летая ради нескольких партий через океан или континент, а потому превративший деньги в пустую формальность, которая не стоит хорошего отношения, вызываемого самопроизвольно взглядом. Парень пьёт джин с тоником, что сразу позабавило меня, но на что ты не обратила никакого внимания, потому, когда он смотрит на нас с лёгким интересом, а ты поводишь плечами, я хохочу внутри, но медленно качаю головой парню, который сразу всё понимает, но не обижается, а улыбается, искренне извиняясь за навязчивость, но ты и улыбку принимаешь на свой счёт, и я готов увести тебя немедленно, если бы не договор, который заключил с трактирщиком, хлопочущим теперь в погребе и с любовью оглаживающим мягкие от пыли бока своего самого увлекательного занятия, которое и составляет его жизнь в течение стольких лет.

Ты решаешь сделать всё просто, сдвинув косынку на край стула, но это было слишком просто, и лишь наша договорённость с этим юношей, с которым мы продолжаем наш молчаливый диалог, позволила мне отвлечь тебя, чтобы дать тебе повод оторвать спину от стула, чтобы косынка взмахнув краями, как огромный скат, наконец-то лениво полетела по ветру, чтобы этот высокий и стройный испанец, затянутый во вполне очевидно, для всех, но сегодня не для тебя, выдающие его пристрастия джинсы, одним рывком оборвал этот ненужный полёт и протянул тебе обмякший в его руках кусочек шёлка с неизменным "por favor".

Нас троих спасает телефонный звонок, которым оживает трубка, висящая на его поясе, которую он сразу ухватывает своими тонкими наманикюренными пальцами, размахивая второй рукой, как это умеют делать и не умеют не делать жители всего Средиземноморья, любители вина, женщин и потрясающего эспрессо, строящие себе мир на этих трёх китах и отказывающиеся от всего иного, не попадающего в орбиту этих божеств, идолов, тотемов, но этот юноша строил свой мир вдалеке от своего дома, а потому ты не смогла сразу угадать его третьего кита, который оказался таким очевидным для меня.

Старый трактирщик в батистовой белой рубахе, шевеля пышными усами и разливая вокруг бас lengue espanola, вторящий тенору в чёрных обтягивающих джинсах, приносит тарелку с карпаччо и бутылку без этикетки, мизинцем обхватывая два тонких огромных бокала, которые переливаются бликами света, отражённого в глазах, слезящихся от радости, или лука, или тьмы погреба, а потому мистически радужного и подыгрывающего твоему сценарию своей праздничностью, несколько преждевременной накануне собственно праздника, но всегда уместной.

Ты не ешь мяса, но в другой жизни, а потому секундное замешательство я отношу на счёт не до конца выученной роли и даю тебе шанс самой догадаться о своей ошибке, столь очевидной и нелепой, что на неё невозможно обращать внимание, пока шершавые руки старика лозой охватывают бутылку и тянут из неё пробку, на что ты отвечаешь забавной уверенностью, что никто ничего не заметил, а нас трое, догадавшихся о твоей ошибке, но лишь я знаю о её сути и не собираюсь делиться этим знанием, сберегая его в глубине слюнных желез, рванувшихся навстречу крови солнца и земли, этого солнца и этой земли, которой нет и не может быть повторения, как не может быть схожести у двух капель океана, у двух слез твоих глаз, у двух брызг лимонного сока, которым ты сейчас обильно поливаешь карпаччо.

Старик не уходит, он хочет быть уверен, что он правильно понял этого лысоватого ajeno и вновь не ошибся, уверенно разливая вино по бокалам, не давая попробовать вкус первой капли, лишь поделившись безо всяких изысков пробкой, что вызывает в тебе изумление, поскольку ты считаешь, что твой спутник не смог внушить должного уважения к себе со стороны этого угловатого крестьянина, и взгляд, который ты бросаешь юноше через плечо, не взгляд, а извинение за недолжного спутника, а парень не обращает на тебя внимания, потому что для него всё происходит по другую сторону телефонной трубки, и, если бы я не знал эксцентрики южан, я решил бы что при смерти вся его семья, но я лишь улыбаюсь, зная, что его собеседник искренне недоумевает, как можно так серьёзно относиться к часовому опозданию.

Старик всё ещё рядом и я беру бокал, опустив как несущественное традиционное "salut", и катаю ободок поверхности по краю, не имея права уронить даже каплю, но посчитав оскорблением хозяину свою подсознательную попытку оставить миллиметр зазора для полной уверенности в себе, и ты недоуменно берёшь свой бокал, но, ощутив невнимание к себе, начинаешь догадываться, что пьеса играется уже помимо тебя, а потому, чтобы вырваться из круга и сымпровизировать, наматываешь на вилку прозрачную телятину, с которой сыпется пармезан, который не похож на пармезан, но это сыр, и твой язык ловит эти крошки, слизывает их с вилки, и, наконец, ты впиваешься в это мясо так, что я дёргаюсь и едва не проливаю каплю на стол.

Время запахов я встречаю, склонившись над чашей, и вино пахнет мне в ответ, и наш диалог краток, но сколько времени нужно, чтобы пахнуть в лицо вдумчивому собеседнику всю свою историю, обильно сдобрив её даже генеалогией, а я вдыхаю это одним вздохом и вижу гроздь мерло, на тёмной и старой лозе, покрытой молодыми и самоуверенными листьями, которые поначалу дразнили её и прятали от солнца, пока она, раздавая оплеухи направо и налево, стремилась к прямому разговору со своим отцом небесным, белым и жарким, любящим её ничуть не меньше, чем мириады других своих дочерей на этом склоне.

Я не заметил, как поцеловал это вино, но оно сразу заполонило мой рот и вытеснило все прежние пристрастия, связывая и сжимая в объятиях мои скулы, стуча молоточками по всем моим вкусовым пупырышкам, до которых смогло дотянуться, и нет в нём кислоты, и нет в нём сладости, как нет сладости в поцелуе любимой, но лишь горечь невечности этого счастья, и лишний миг сейчас стоит жизни, но никто не продаст мне за эту ничтожную цену этот лишний миг, который я назвал лишним, полностью позабыв свой глоссарий, и не найдя другого слова, призывающего, а не отталкивающего этот миг. Я выдыхаю букет, покрывая своим дыханием мясо, которое невесомой спиралью отправляется навстречу бризу, ещё не забывшему склон-дом, землю-мать и солнце-отца, и своей свежестью и невинностью оттеняет страсть, которая бушевала здесь лишь миг назад, но эта невинность тут же сметается напором чувств, который длится первым, вторым, третьим глотком, и так до дна бокала, который слишком велик, чтобы вместить только мир, окружающий нас с тобой, и слишком мал, чтобы уместить мою нежность, которую я отдал этому бокалу, который вернул её мне стократно.

Ты гневаешься, ты не понимаешь, почему на губах у удовлетворённо крякнувшего и заспешившего в дом старика играет улыбка, почему твой "избранник" так одобрительно смотрит на мои вполне плебейские манеры, но пора уже тебе выступить, а потому надо сразу встать на пьедестал всеобщего восхищения и стать недосягаемой с этого пьедестала для всех, а в первую очередь для меня, который, дав согласие играть в твоей пьесе, так безбожно перевирает свою роль, и месть твоя изысканна, ты пьёшь это вино, как пьёшь свой любимый средний Медок, но за этой академичностью продолжает что-то скрываться от тебя, а ты отгоняешь его, пряча в уголках глаз, не понимая, что ты всем показываешь то, чего не успела понять сама.

Ты соглашаешься со мной, что ты ошиблась в нашем общем партнёре, даже не взглянув на меня, не сделав жеста, не проронив ни звука, я улавливаю это в твоих движениях, хотя твои неторопливые жесты вовсе не говорят о том, что ты торопишься, но я учу тебя наизусть раз и навсегда и не могу спутать эту плавность, которой ты всегда указываешь мне на то, что ты решила, что мы уже спешим.

Мы пьём бутылку, продолжая дуэль, так и не дав труда объясниться, с каждым ударом загоняя сталь своих улыбок всё глубже в сердце другого, и раны эти кровоточат жадными струйками вина в уголках наших губ и кислым соком сырого мяса, которое мы тоже едим по-разному, но одинаково жадно, пытаясь победить на всех фронтах, но не желая победы, а лишь уклоняясь от поражения, потому что в этой ежедневной битве мы не можем не выиграть, ни проиграть друг другу, потому что проигрыш одного будет провалом для обоих, а победой может быть только ничья.

Я закуриваю сигарилью, чтобы ты успела объявить перемирие и, одарив меня бархатной поволокой сытой пантеры, разрешить мне сменить декорации, которые должны меняться в этой пьесе непрерывно и не могут повториться, иначе всё будет провалено, хотя ни ты, ни я не поймём суть провала, но почувствуем мы его одномоментно.

Старик приносит вторую бутылку вместе с клочком бумаги, на котором есть цифры, но я понимаю, что это не цена, а повод не дать тебе почувствовать, что нас угощали, что эта дуэль доставила хозяину удовольствия больше, чем может доставить любая купюра, и этот заговор, о котором ты не догадываешься, тоже прятался в глубине твоего режиссёрского замысла, а потому старик понимает твой безмолвный взгляд и открывает вторую бутылку нам в дорогу. Моё "muchas gracias" стучит твоими шлёпанцами по дорожке, спускающейся к морю.

Я иду позади тебя, любуясь твоей походкой, которая сделала бы честь любой андалузке, но здесь нет никого, кто мог бы разделить со мной наслаждение этим зрелищем, и солнечных оттенков платок, оттеняющий твои глаза, в которых отражается всё небо и весь океан, летит за тобой как плащ крестоносца, как шлейф невесты, как полоска пара, который только и способен выразить твоё движение, поскольку ты быстрее звука, быстрее света, быстрее мысли, что только и может объяснить твою трансцендентность, которая так угнетает меня, которая только и даёт мне силы жить, он создан из небытия, из Времени.

Иногда ты отбрасываешь тень, но чаще это рука, которая тянется к бутылке, требовательно и высокомерно, как и положено королеве, не по положению, но по крови, и эту кровь ты тоже получаешь из той же крестьянской бутылки, не поняв, но почувствовав высокородие этого вина.

Мы садимся на песок, и этот довесок природы, который мы презираем за его вездесущность и бесполезность, вокруг тебя становится золотым, лишь изредка темнея от крови, которая испускает свет крови, играя тенью ласк своего отца сквозь тёмно-зелёное стекло, в которое она заключена и которое не может ни удержать её в своих объятиях, ни скрыть её присутствие.

Я молча слушаю эхо океана, пялюсь на горбатую гору, которая скрывает его от меня, я выращиваю в тебе тревогу за сорванный спектакль, я хочу рождения отчаяния, которое только и может завершить твою гениальную игру, от которого я клялся тебя оградить и никогда не допускать в твоё сердце, но ты не простишь мне срыва и провала, а я не прощу себе этой мягкотелости, а потому "я должен быть жестоким, чтоб добрым быть", и я рву себе сердце, доводя тебя до предистеричного воя, который я слышу каждой клеточкой своего тела, хотя ты даже пытаешься улыбнуться, так и не проронив ни слова за эти уже почти десять часов.

И когда остаётся тот самый миг, я стреляю вином в твою белоснежную блузку, которая мгновенно окрашивается бурым пятном, и ты вскрикиваешь, а я падаю на тебя сверху, покрывая мокрую и терпкую шею торопливыми поцелуями, и слёзы, градом скатывающиеся из наших глаз, и объятья, как будто мы слились в единое, падая в одной сцепке в расщелину Тибета или возносясь к незаслуженным Небесам, и наш истеричный хохот, - это наши овации, это наше признание, это то, ради чего мы прожили этот день.

Мы допиваем остатки вина из бутылки, прижавшись друг к другу спинами, выжатые до сухого, чайка с противным криком налетает на Costa del Sol, а ты молчишь, придумывая нам завтра...